(пост перенесен)

С копыт стекают искры, поджигавшие камень как траву, а топот заставляет землю выть от мощи удара, которого была вынуждена принять на себя, сдержать энергию и выгореть изнутри; безобразно мертвой выглядит долина Марнадаль даже блестящей на солнце от крови, и плоды такой земли растут из нее ребрами наружу. Когда наконец собираются тучи, дождь осыпается черным снегом; армия, рожденная в огне, могла принести только огонь. Он уже не мог остановить пламя, только гарцевать на нем, заглушая кипение крови, хруст сложенного павшими защитниками моста, собственное дыхание; cпешиться сейчас - верная смерть, и он торопился, точно мародер, желающий успеть вынести ценности из королевской сокровищницы.
Вот кто ты и есть, опередил свои же оправдания Кагыр аэп Кеаллах, грабитель. Только тебе и остается вынести последнее сокровище королевства, которого уже нет.
Он затягивает поводья сильнее с таким же ощутимым слуху напряжением, как позади него солдаты его разъезда натягивают луки. Предсмертное хрипение защитников княжны Кагыр смахивает вместе с забралом шлема, дает себе лишь секунду прицениться, найти удобное положение и перехватить с коня, охваченного тревогой, и усадить к себе. Держись, кричит Кагыр два раза: первый раз все же ей в неожиданно накатившем на него беспокойстве за малолетнюю княжну, второй - себе без прежнего бахвальства.

Держись!
(мне тоже страшно)

Собственный вопль скатывается каплями пота куда-то вниз, откуда его уже не поднять; Кагыр шпорит коня. За спиной Кагыра охваченный край света грозится утянуть с собой, и он не может себе этого позволить хотя бы потому что ему восемнадцать, и его ждет семья. С почестями, без, со щитом, без - лишь бы не на нем.
Он скачет дальше, и сильно опережает своих же солдат, которых и вверили-то ему потому что язык нордлингов лучше знал, но помнит место встречи. Но все ощущения предельно обострены и обнажены в девочке, которая не могла перестать дрожать, и дело было вовсе не в лихой скачке.

Держись!
(мне страшно из-за тебя)

Когда волнение отпускает, сон быстро накрывает его теплой волной, беспощадно утяжеляет веки. Он не может позволить себе спать, но засыпает и видит ошалелое лицо как наяву, хруст шагов по винтовой лестнице, хотя куда бежать - да только вперед в лес, а она, эта странная девочка по имени Цирилла Фиона Элен Рианнон пытается взмахнуть вверх. Ей одиннадцать, в ее годы он не держал настоящий стали еще, но она щерится по-металлически остро, как стая почивших, высокородных львов, чьи головы лежали у подступа ко дворцу; Кагыр помнит их, помнит слишком много, хотя рад бы забыть. Цирилла улетает - опять - хотя крылья у него, а солнце - далеко не ее атрибут, и все же сияет в своей естественной ярости.

Держись!
(мне страшно за тебя)

Ведьмаки не танцуют, но она бьется словно пляшет. Кагыр не может сознаться в своем желании вызвать ее на танец - простой, быстрый, где можно утопиться в чужом дыхании напротив себя, но однажды Кагыр становится плечом к плечу к ней, словно настоящий партнер - хоть и в кулачном танце - и ведет ее почему-то от себя, а не за собой или даже к себе.
Когда-то он учил танцевать свою младшую сестру. Разучивали движения, готовили ее к первому выходу в свет, и он неизменно смеялся, потому что в платье, кажется Кагыру, так сложно жить. Маур отчитывала его, когда Кагыр кичился тем, что мальчик, что он-то, даже если и пойдет на войну, хоть это и оставался даже в восприятии его десятилетнего не самым нужным и приятным занятием, то даже там сможет проявить себя достойно и вернуться героем.
Кагыру все еще восемнадцать, и перед отправкой на фронт он еще помнит налитые горячими слезами глаза сестры. Зеленые вопреки общей семейной черте. Помнил и невесту. Помнил, как отвернулся, даже не думая, что уносит с собой воспоминания этого дня как последнюю память о них, хотя он только и делает, что бежит - просто не к ним, не к той жизни, не в том времени - и, хоть за этим делом не раз запивал, пытаясь заглушить боль, - мало о чем жалел.
Он все еще бежит, но за ребрами он ощущает неестественную пустоту. Под боком нет никого, и чувствует себя так, что теряет, но не понимает, когда (убегает она), что-то по-настоящему важное. Кагыр только и может, что бегать хвостом уже и за Геральтом, и тому он кажется начисто лишенным рассудка, головы вовсе, и невесть чем Кагыр ему кивает.

- Эвона как ты выдумал, меньше пить надо, бестолочь, так и перестанешь видеть и не только рыцарей и нестись как в гузно ужаленный, - пробубнил корчмарь, невозмутимо продолжая начищать стаканы, - ишь чего! Не пугай людей мне тут!
- Да своими глазами видел, клянусь здоровьем своей Лидочки! Здоровый черт протоптался по мне, не оглядевшись даже. И... без головы, кажется, по самое тут, - рукой Войцех, белый как смерть, проводит у самого горла, - в руках держит-т.
- Всадник без головы? Да кто ж головой ударился, когда решил тебя так назвать, трус помойный ты, а не воин!
И замолкает, когда слышит цоканье копыт на пороге, перезвон брони, как стучит меч, и как змея шипит, обвитая вокруг клинка. С головой, потому что откуда объяснить чувство, что, хоть и морок рассеивается, а на дворе не оказывается никого, корчмарь ощущает долгий, пристальный взгляд, и полумесяцы серпом вскрыли ему горло так, что он замолчал до самой ночи, следующего утра и уже до конца своей жизни.

- Держись (за мной), - велит он, когда снимает шлем, проклятый меткой кошмара шлем, но лица своего не ощущает, только голую, пьяную даже решимость; голос не дрожит, но вздох пропускает - немного нервный и, может быть, тоскливый даже, когда позволяет себе украдкой обернуться, рассмотреть маленькую, сгорбленную девичью спину, которую видел, пожалуй, чаще остальных. Кагыр так близко к Цири, и все же слишком далеко, чтобы ей заметить, да и ему, как полыхает от искр его взгляда тонкая струйка запаха вербены, а вместе с ней стынет чувство безответной любви.
Солдату, правда, из этого боя живым не выйти.
Кагыр хочет видеть ее глаза. Напоследок, просто как награду за ту жизнь, которую, может быть, и прожил неправильно, но завершил ее достойно. Кагыр знает, что хочет многого, и шансов у него нет.

Держись!
(мне так страшно быть одному)

Рыцарь черный, одинокий пленник собственной тоски, всегда несется с юга, несется в одном ему ведомом направлении. Начинает сначала каждый раз, словно бы не знает, куда прибежит, следуя течению реки, никуда не впадающей, но Кагыр на самом деле бежит обратно в огонь, где ему все еще предстоит выкрасть княжну. Как оказалось в итоге - спасти.
И задать старт ее кошмарам, ее панике, ее нервозности, сла-бос-ти бессильной, от которой выворачиваются руки.
Кагыр рожден под солнцем, закален огнем и умер в огне. Цирилла - смерть, но та, от которой умереть видится достойно.
Смерть! Синонимичное значение всему, что касается Цинтры, и Кагыр замыкает этот круг. С тех пор он не мог принадлежать Нильфгаарду. Там, даже сквозь латные перчатки улавливая трепет детского сердца, принес клятву служить, сам того не ведая. Годами позже - королеве не только жизни, но и сердца.
Фигуру вдали он не узнает, хотя играет тихий свет на ее волосах знакомый. У княжны его - смешанный с грязью, пылью, потом, слезами и копотью цвет, грязно-серый, тусклый, слабый, и все же в этот раз он медлит.
На его пути нет преград.
Рыцарь сразу спускается в галоп, шпорит коня в бока нещадно. С небольшого холма спускается и бежит по углям, по корочке заледеневшей крови, по костям, оплетшими опоры домов. Бежит, но конь даже раньше него самого тормозит против воли самого Кагыра тормозит, и, не будь он более ловким, даже вылетел бы из седла, но на подступах вместо этого рассматривает фигуру тонкой, хоть и крепкой девушки.
Мерин переходит на рысь. Обходит.
Рыцарь воет. Секунда, чтобы прицениться и удобнее схватить ее, кончается давно. Вздымает руку и тут же опускает.
Воет одно лишь слово:

Держись!

И падает с седла, боли не чувствуя, мертвым грузом, летит, но в итоге поднимает на колени. На колени - перед своей владычицей.

[nick]Cahir aep Ceallach[/nick][status]бросивший вызов солнцу[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1m4WX.png[/icon][lz]<lz1>кагыр</lz1><lz2>saga o wiedzminie</lz2><lz>и я боюсь потерять границу, где сон, где явь, где пение птиц мне снится - я у порога <a href="/profile.php?id=27">твоего</a> упал бы ниц, если бы смог очутиться там;</lz>[/lz][sign]following the sun, just for the one, till you'll find the door you thought

following the sun, like everyone, searching for a sign of hope[/sign]

(пост перенесен)

facing tempests of dust, i'll fight until the end
creatures of my dreams raise up and dance with me

- Цири. Это ты.
В глазах Кагыра - беспросветная ночь, и звезды, отраженные ночью в пруду, греют не выпавшим снегом: холодом согревают только мертвых, только они и не мерзнут никогда, зато делятся морозом по коже с живыми, тишиной вместо дыхания, молчанием вместо сердцебиения. Его прикосновение отзывается по коже розовеющим узором, но, где тонкие ручьи слез должны были затянуться ледяной корочкой, там зацветают маки, тяжелые от росы загубленных душ бутоны тянутся к солнцу. Тучи медленно над бездной Седны растягиваются сами собой до тонкой полосы горизонта, дают за ночью случиться утру.
Кагыр знал, что наутро его не станет. Доспех его стынет, пусть и приветствует по-прежнему тепло солнца, влагу пальцев, сделавших веки сырыми, и голос, застывший камнем реакцией трупного окоченения; вскрытое горло дает возможность словам литься, звучать эхом в треснувшем камне, но Кагыр уходит молча - как и приходит некогда в ее жизнь. То, что ночью грозится штормом в отчаянных, безумных глазах, утихает неизбежно, смотрит в будущее бескрайним, спокойным морем, открывающим путникам путь вперед. Без них - здесь должна быть похоронена и ее скорбь, этот груз Цири в дальнейшем ни к чему. Мильва и на том свете будет считать Цири младшей сестрой, Ангулема будет важно бахвалиться титулом графини. Кагыру хватит и знания, что их жизнь - и их смерть - придаст Цири смелости достаточно выступить лицом к лицу перед своим страхом, и в последний удар она вложит силу всех троих. Вильгефорцу и Бонарту отсечет их же хвастливые языки. Ганза не застанет финал, но собой проложат лестницу, крылья свои сложат под лопатками ступенями, чтобы Геральт и Цири сумели освободиться от проклятья ненависти, затягивающего в воронку тех, что умерли насильственной смертью.
За замком Стигга - кладбище. Теперь и сам замок служит обелиском, предметом памяти.
И Кагыр не мог понять, почему она плачет. Она не плакала в Цинтре, не плакала на Танедде - глаза красные были сначала от гари, потом от ярости, но никогда от такой тоски, что он съеживается под ее руками, и на нем расходятся швы (доспеха, кожи, все для солдата одно), как лед по весне с рек сходит. На Альбе такого он не видел, зато по другую сторону Ярры однажды застал и удивился величественности момента. Замирал, слушал, как крошится зима, и за ребрами у себя он слышит такой же звук, когда делает первый вдох. Не бывает так, что любовь не дает успокоения, хоть Геральт и описывал тот тип призраков, что вечно бродят по земле - обманутые, отвергнутые, которым как раз в любви и отказали. Так почему же он еще здесь? Воет в темных ночах, что не может сердце свое найти, а оно вот же, оттаявшее, трепещется в девичьих, слегка загрубевших руках, отдает настоящим жаром?
Она умерла или он жив?
Нет. Она жива. Жизненный путь Цири далек от завершения. Ее кошачий медальон звенит колокольчиком, исходится дрожью, ощущает нечестивую дрянь, с которой ей, как ведьмачке, и полагается бороться; у кошек куда более тонкое и чувствительное зрение, способное заглядывать за ширму реальности, видеть грани мистического. Неудивительно, что его притянуло, неудивительно, что досталась ему она.
Ощерившейся пасти Кагыр улыбается. Камни сияют зеленым.
- Тебе еще рано, - пророчествует ей он, с какой-то нездоровой нежностью смотрит на нее, понимает, что расцвела, что свободна, даже если повсюду тут и там нильфгаардские штандарты, размножают власть великого солнца, лучше прочего понимающего природу предназначения, - тебе еще рано, Цири. Хотя и тут, и там молва только о тебе.
Когда-то его жизнь шла параллельно с ее, но воспоминания об этом один за другим меркнет. Кажется, что Кагыр начинается как личность с приказа, озвученного лично императором - Ваттье де Ридо порекомендовал его самому Эмгыру, о чем тут еще можно мечтать? Он изучает ее биографию, рассматривает портреты, написанные рукой лучших художников Севера; они приукрашивают, едва насмехается Эмгыр, и Кагыру становится не по себе. Неужели государственный интерес заключен в этой несуразной, бледной девочке?
Он перестал помнить, когда не чувствовал к этой девочке ничего. Цирилла Фиона Элен Рианнон была лишь преградой к той славе, что он должен был принести своему роду.
Но в снах, запутанных, снится ему совсем другое.
Ему наверняка уже и не пристало их иметь - в бестиарии о таком не пишут. Пишут только о том, что поцелуи призраков смертельны, что их прикосновения метят следующего покойника, и если так, то Кагыр больше ни за что не прикоснется к ней. Любовь, но прежде всего воля составляет его сущность, и на этой ноте он отстраняется, поднимает Цири вместе с собой, чтобы ее пальцы не путались в терновнике, а чего хочет дальше - и сам не знает. Ведь он просто хотел ее спасти, верит она в это или нет - они ведь никогда не говорили о событиях, глубоко травмировавших ее в детстве да и, если честно, его самого. Черный рыцарь из Цинтры хотел спасти и сейчас, удостоверившись, что все с ней хорошо.
А в итоге стал ее заказом, страхом деревень, ставших частью его родины.
- Нашел, - говорит, кивает, держит под уздцы коня, и без того смирного, которого и гнала только одна нужда - нужда хозяина, - но отпущу. Как тогда - все ведь с этого началось? На этом должно и закончиться. Прошлое должно оставаться в прошлом, да?
Кагыр смотрит на небо. Беззвездное, безоблачное, пустое, и от чего-то уютное - словно бы они говорят без свидетелей.
Ничейная земля, хоть таковой и не является, замолкает; утопцы скребутся тихо, а любой туман он разгонит лично.
- Присядем.
Утро еще совсем не скоро.
Так почему бы и не использовать его, чтобы попрощаться?

[nick]Cahir aep Ceallach[/nick][status]бросивший вызов солнцу[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1m4WX.png[/icon][lz]<lz1>кагыр</lz1><lz2>saga o wiedzminie</lz2><lz>и я боюсь потерять границу, где сон, где явь, где пение птиц мне снится - я у порога <a href="/profile.php?id=27">твоего</a> упал бы ниц, если бы смог очутиться там;</lz>[/lz][sign]following the sun, just for the one, till you'll find the door you thought

following the sun, like everyone, searching for a sign of hope[/sign]

(пост перенесен)

Кагыр знает: ни мать, ни отец, ни невеста его не ждут. Его проводили, как и некогда брата, и женщины в Дарн Дыффа вновь некрасиво рыдали над телом, а самых маленьких держали в другом крыле замка, оградив от несвоевременного знакомства со столь уродливым явлением, как смерть. Как и сам некогда Кагыр, когда он не занимал еще места Айллиля, а был лишь одним из тех сорванцов, что на поминки, точно воры, прокрались и унесли с собой в памяти лицо, не тронутое ничем лишним, кроме безмятежного спокойствия настолько естественным, точно не с поля боя его унесли хоронить достойно, а перенесли из кровати, и сон обволок его редкие, как и проседь в волосах, складки у бровей, смягчив, сделав почти детским черты лица; такими видят, наверное, своих детей матери — всегда юными, глупыми, безрассудными. И в Кагыре такая же дикая кровь кипела, да только по молодости привела к тому же пути, что и старшего брата, и теперь им обоим лежать вместе с дедом в семейном склепе, преумножать славу рода уже тихо, подвигами, занесенную в хронику — Кагыра по случаю венчания императора с королевой Цинтры амнистией оправдают посмертно, внесут поправку дрожащей рукой, вписывая его имя в последнюю очередь, и этого, на самом деле, хватило бы спать спокойно его семье — и даже ему самому.

Но не спит.

Не спал с Танедда — бродил, кажется, в пустыне Корат под жарким солнцем, не оставляющем после тебя даже тени, пускался в дикий пляс с длинной, тощей эльфкой, мазал снегом под десна, пока тот не таял сладкой водой, вязнул в болотах Эббинга, где никто и никогда тебя не услышит. И Кагыра не слышали, когда он шел, пока на него, наконец, не оглянулись, и он смог увидеть воочию, какими были глубокими ее глаза вблизи. Цири никогда не оборачивалась — постоянно бежала, спотыкалась и падала, размазывала пыль, золу, кровь по лицу и бежала вновь. Бежала даже после того, как кошмар в Стигге был близок к своей развязке, а он сам ее попросил об одолжении — беги, прошу! Но потом, одними лишь губами обронил: остановись, позволь дыханию догнать тебя и заполнить легкие ощущением жизни, не позволяй себя пустить по Спирали, — живи, дыши. То же, что и она говорила ему, и ее слова заставили его вспомнить, как дышать. И расплакаться бы — как младенцу, но стоит лишь взглянуть на нее еще раз, чтобы понять, что жизнь Цириллы стоила его жизни. Может быть, для того он и был рожден в свое время? Пути предназначения и вправду неисповедимы, пусть каждую ночь он повторяет один и тот же маршрут, ищет, как вернуться в Цинтру, завязнуть копытами в разрыхленную фермерами-переселенцами землю да остаться — преступники даже с того света ищут покоя на месте своего преступления.

— Никто из них, — качает он головой и смотрит, как отблески лунного света горят на траве холодным костром, способным согреть как настоящий — и Цири ощущается кожей взаправду, а не как если бы дышал лишь доспехами, слитыми в один черный обломок незажившей памяти, — с семьей я простился очень давно. Там, в Виковаро, наверняка нашлось мне место, хоть я... Я должен был оставаться с ними до последнего... с Мильвой, Ангулемой. Регисом. Никто из них не заслужил того, что с ними сделали — пусть мы несли смерть и за нею же шли. Мы знали, чем это кончится, конечно, — даже когда сидели все вместе так же, как он с Цири, плечом к плечу, и не знали, что будет сегодня, но что будет завтра — момент встречи, момент торжества справедливости. Но справедливости в том, что Кагыр один делит тишину вместе с Цири, нет — должно быть шумно, должно быть крикливо. Легко представить звонкий смех Ангулемы и осекающий ее жесткий голос Мильвы, обходительность Региса, смягчающего любые острые углы. Геральта, старательно прячущего улыбку — он заслужил это больше всех.
Счастья.

— Но я рад, что Геральт смог идти дальше. Его предназначение в этом мире еще не исполнено.

Тогда я буду видеть сны за нас обоих, обещал Кагыр когда-то давно, когда Геральт, казалось бы, упустил важную ниточку, тот незримый, но незыблемый контакт с Цири, но теперь ведьмак мог бы жить за обоих — за троих, четверых. За всех, кто не успел, кто так торопился выжить для защиты Геральта и Цири, что попросту не было времени на все остальное.
В Туссент бы Кагыр охотно вернулся. Лежал бы, отогреваясь под ласковым солнцем, имел бы свой виноградник, жил бы под другим именем.
С Цири? Да едва ли это представлялось возможным даже в мечтах. Может быть, это и держит? Несбыточная фантазия, из которой соткан он сам? Полупрозрачные нити серебра, из которых себе узор сплел поверх гладкого металла, содержащие в себе откровения, которые так и не успел донести. Но, возможно, все поняла по его поступкам?

Пусть будет так. Пусть запомнит его таким. Не чудовищем, открывшим главу в ее жизни, где есть место лишь жестокости — но как того, кто поможет ее закрыть. Перевернуть, начать все заново.

Кагыр едва заметно улыбается, присматриваясь к Цири вновь. Она так изменилась, что хотелось уцепить множество деталей сразу; шрам немного затянулся, зато вытянулась она, стала статной, настоящей царицей, которой надо довершать галерею монархов в имперском дворце Нильфгаарда. Ей, а не самозванке, пусть и последней не позавидуешь тоже. Прищурившись, всматривается и узнает медальон — тот самый, которым кичился Бонарт в последнем бою.

— Ты смогла его одолеть, — Кагыр не касается Цириллы напрямую, но цепляет дрожью в воздухе кошачью морду — она и так не переставала щериться и, словно бы, шипеть, видя отродье сопряжения сфер, а он тщетно старается по шерсти погладить, — хорошо. Прости, что заняться Бонартом пришлось самой, я старался оттянуть этот момент как можно дольше.

И многие другие тоже.
Ты, ты, ты! Что удерживает на этой земле? Ты! Шевеление в груди не похоже на сердцебиение, но на его предсмертный плач, и он зовет ее. Всегда зовет. За счет этого и живет, но сам в себе это зерно взрастил, сам оберегал, солнцу подставлялся, чтобы крепло это чувство. Тягостное — ведь Цири совсем не счастлива. Ничем не заслужили и участи своей напуганные деревенские жители.
Кагыр так долго страх множил в глазах окружающих при жизни, так зачем продолжать и сейчас.
Со сложенными крыльями черная птица кажется маленькой, хлипкой, совсем не опасной.

— Тебе все еще бывает холодно, Цирилла? — задумчиво интересуется он; Кагыр впервые этот неестественный в ней холод подметил еще тогда, очень давно, едва до Геральта и Мильвы с Лютиком дошел, а земля ходуном шла, в ушах ее движение стояло цокотом сапожек женских по дереву, с мыска на носок... — После Вильгефорца, после Бонарта. Тебе все еще холодно?

Я отдам тебе свое тепло — то, что долгие годы жило и двигало мной самим,
так что рви без сожаления.

[nick]Cahir aep Ceallach[/nick][status]бросивший вызов солнцу[/status][icon]http://s5.uploads.ru/1m4WX.png[/icon][lz]<lz1>кагыр</lz1><lz2>saga o wiedzminie</lz2><lz>и я боюсь потерять границу, где сон, где явь, где пение птиц мне снится - я у порога <a href="/profile.php?id=27">твоего</a> упал бы ниц, если бы смог очутиться там;</lz>[/lz][sign]following the sun, just for the one, till you'll find the door you thought

following the sun, like everyone, searching for a sign of hope[/sign]